Разговоры перед Эверестом. Ольга и Андрей Карпенко.

Разговоры перед Эверестом.

Ольга и Андрей Карпенко.

Андрей Карпенко: КМС по альпинизму, первый молдавский восходитель на Эверест, парапланерист, «копатель» (ищет древности с металлоискатем).

Характеристики актуальны на 2009 год. К 2019 список обогатился рядом других удивительных увлечений, начиная от мореходства и заканчивая созданием изысканных предметов мебели.

Ольга Карпенко: II разряд по альпинизму, увлекается дайвингом, высокогорным треккингом, копательством.

Когда: 26 марта 2009 г.

Где: Горный клуб.

Реквизит: чай, конфеты.

(Примечание: разговор состоялся за три дня до отъезда Андрея на Эверест).

Мы долго не публиковали это интервью не только из-за собственной лени (когда, наконец, изобретут автоматический дешифратор аудиозаписей!?), но еще по причине отсутствия фотографий из «тех времен». Ольга и Андрей ничего нам дать не смогли (говорят, архивы утрачены). Тогда мы обратились к друзьям – и друзья не подвели. Спасибо за фотографии Вале и Коле Козыревым, Юре Дитюку, Марине Кацила.
Марина, кроме того, по нашей просьбе, написала несколько слов об Ольге, с которой когда-то вместе тренировалась в альпинистской секции.

…Вот вчера задумалась, что бы можно было про Ольгу написать. Стала вспоминать, но ничего смешного в голову не приходит. Ну на тренировки в зал политеха вместе ходили, ну в Прункуле лазили, ну что об этом расскажешь — мы были зеленые, море по колено, и нам было все интересно! В лагерь с ней ездила больше Галка Часовских. Во всяком случае, первый этап они вместе начинали.
Я-то Ольгу знаю совсем не со стороны спорта.
Смотрю на фотки.. А ведь Оля мало изменилась! Хотя уже много чего пережила.
Мне кажется, главное, что ее определяет: Оля, до мозга костей, Женщина!! Мягкая и дипломатичная, в чем-то настойчивая и упорная, трудолюбивая и с юморком.
В умных книжках по психологии отношений утверждают, что до 80% успеха мужчины определяет женщина рядом с ним. Так вот, в ракурсе такого утверждения, я бы еще сказала, что Оля — Женщина Андрея. Она всегда верила в него и поддерживала. Никогда и нигде ни единым словом его не попрекнула и не принизила его авторитет. И хоть для любого человека это важно, но для мужчины, мне кажется, особенно много значит такой надежный «тыл».
Для нее успехи близких — вот, что главное!!
И еще, Ольга — надежный друг. Хотя нет. Точно можно сказать в более широком смысле этого слова — НАДЕЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК.
С ней нигде не страшно. :))

Марина Кацила, декабрь 2009

МЫ НЕ ПОМЕЩАЛИСЬ В СПОРТЗАЛ…

ГК: Ольга, как вы попали в горы?

О: Я попала случайно. Моя подружка увидела в институте, в политехе, объявление, что идет набор в секцию альпинизма и скалолазания. Там было написано, что члены секции ездят в Карпаты, на Кавказ, на Памир и Тянь-Шань. Она была у нас такая деятельная, Надя Васильева. И вот она привела нас.
А: А, помню, она такая толстая-толстая была!
О: Ну… не очень толстая.
А: Такая доброжелательная, улыбчивая, абсолютно не комплексующая. А всем было по 20 лет, и не важно было, толстая или худая. Это потом уже стали замечать.
О: Она очень славная, хорошая. У нас там были Галя Часовских, Вера, Люда, Марина, Нелли, я… Потом Резеда пришла… Такая большая компания девчонок.

ГК : Что запомнилось больше всего из тех времен? Что ходили?

О: Вообще, в альпинизме сначала больше всего нравилась компания. Потом уже поездки.
А: А парней сколько было обаятельных! Лавренко…
О: Дитюк!
А: Дитюк… Такие все были обаяшки.
О: Боря Пантелеев… Романтика!

А: В секции нас было 150 человек. Мы в зал спортивный не помещались! В зале политеха мы занимались, на Флорилор.
О: А горы… Начали мы с Узункола, а последняя моя поездка была на Тянь-Шань. Сборы: Узункол, Цей, Шхельда… Ну что там ходят, то и ходили. В Узунколе максимум, по-моему, Фильтр 3-Б, на Тянь-Шане – пик Менделеевец, Греческих Коммунистов в Каракольском ущелье. Это давно уже было, очень давно.
А: Столько не живут! А помнишь, тогда еще Олег Струнин был жив. Олег закончил одесский медицинский с отличием. И вот, как самого отличника, его распределили на корабль, плавать за границу! Такое распределение!
О: А он в ужасе оттуда сбежал…
А: «Хочу в горы и все!» Бросил все. Приехал сюда, в Кишинев, устроился в Больницу скорой помощи реаниматологом. Поехал в горы, нашел жену в горах. Или она его? Татарка!
О: Резеда.
А: Думали, снежный человек, оказалась татарка. Вот он ее нашел, привез сюда.
О: И вот эта татарочка вместе с нашими молдаваночками попали в одну группу. У татарчонка тогда уже был третий разряд по альпинизму. Ой, она вообще была очень крутая. Она была перворазрядница по скалолазанию! Российская. Там была очень сильная школа скалолазания.
А: Уфимская.
О: Она такая умница была, такая худенькая…
А: Какая худенькая?!
О: Ну конечно! Не верьте ему. Она была худенькая-прехуденькая. И очень хорошо лазала, действительно хорошо.

ГК: Какой рельеф больше вам всего нравится? Лед, снег, скалы?

О: Мне – скалы.

ГК: А где тренировались?

О: В карьере, в старом.
А: Там были хорошие скалы, в том карьере. Помните? Там было хорошо, безопасно. Но там периодически дерьмо сливали.

ГК: ???

О: Да-да-да. И дерьмо все приближалось к скалам, все приближалось…
А: А один раз пришла эта… говновозка, и бросила шланг прямо на скалы. Мы приходим – а там все корииичневое…

ГК: Обалдеть! Это они вас так прогоняли?

А: Да нет. Им просто куда-то слить надо было, они в первое попавшееся место заехали, шланг бросили и слили. Приходим, там все коричневое и воняет. Потом долго ждали, пока выветрится. Наверное, месяца 3-4 никто не мог подойти. Воняет, как там лазить? Потом дождик смыл, руками оттерли.
О: Руками…Телами! Потом Крым…
А: Народу у нас было много. В политехе мы набирали по 100 человек каждый год!
О: Может, не по 100, но много.
А: По 100. Я знаю.
О: На путевки мы становились в очередь. Сдавали нормативы. Кто хорошо сдавал, получал, кто не мог чего-то, должен был готовиться еще.
А: Особо больным давали бесплатные путевки.
О: Либо горящие путевки.
А: Были и горящие. Да. Народу было действительно много. Правда и отсеивалось много. Потому что осенью набирали и рассказывали, как в горах хорошо, как там прекрасно, замечательно. И заставляли… бегать!
О: И бегали по Студенческой.
А: В мороз, холод. Пришел скалолазанием заниматься, а тут по дороге, по этой горке, в темноте! А потом на стадионе: ужас какой-то, руками машут… Какие горы?? Ну мы, конечно, проводили какие-то слайд-шоу, гитары там были всегда, рассказывали кто-что, показывали свою историю. Ну как заинтересовать людей, чтобы они остались?
О: Через пару месяцев ездили на скалы. Отделениями. Старших к ним приставляли, значков.
А: Значки все рассказывали, учили вязать узлы, потом были соревнования между отделениями.
О: Вот мы там куролесили!
А: Политеховская секция была самая… крупная.
О: Нас было больше всего, да. Была «Молдова», «Локомотив» и наш «Буревестник». Нас больше всего было, так нам казалось. Все наши чемпионы…
А: А в университете, в «Молдове» кто был? В «Молдове» был только Афанасов. Они прятались постоянно где-то в лесу /смеются/. Приходили на озеро и…
О: Не, ну Валя, например. И Таня Дерид. Они же тоже из «Молдовы».
А: Ну они там в лесу… «Бечул Векь» помните? Вот, там Афанасов их разводил.

ГК: Разводил?

А: /смеется/ Шучу. А из КМСов там, кроме Афанасова, никого и не было.

ГК: А Коля?

А: Коля — «Буревестник»!
О: Коля наш, да. Коля, Сашка Лавренко.
А: В «Локомотиве» был Флоряну и был Демьяненко. Был Эдик Захаров. Три КМСа. А остальные…
О: Может, мы кого-то не помним.
А: А, Чорап еще!
О: Чорап, да. Личность такая знаменитая.
А: Четыре КМСа у них было.

ГК: А Барчук был в «Буревестнике»?

О: Да, он был нашим старшим тренером.
А: Он всегда со своими ходил.
О: Барчук, Соломонов…
А: Ну, они там и работали.
О: …Череску. Это все были наши.
А: Барчук, Чайковский, Злотя, Агбаш…

Ольга и Саша Лавренко. Фото из архива М. Кацила

ГК: Благодаря чему, вы думаете, именно в «Буревестнике» было столько сильного народу?

А: Политех!.. В медицинском сколько раз пытались делать набор, не удавалось.Они учились по-настоящему.
О: Им некогда было.

ЗУБЫ И ШВЕЙНАЯ МАШИНКА

О: А какие у нас сборы были!
А: Да… Мы даже швейную машинку — чух-чух-чух…- завозили. Швейная машинка, представляете? Там все балдели, когда мы начинали выгружать, раскладывали все…
О: «Зингер», да.
А: И все: оох! Так стояли и балдели. Железная, которая весит 20 килограмм. Понты были, да. Душ был у нас.
О: Баню топили, да. Колбасу коптили. Потому что она портилась…
А: Колбасу коптили, потому что там черви были. Они выгоняли их всех – кыш-кыш, а потом в подсолнечное масло, они выползают, а ты – раз – подвешиваешь.

О: Да, подсушивали.
А: А помидоры и огурцы мы солили в каждой экспедиции. Мы рыли ямы под туалеты и рыли большой подвал, где хранились у нас овощи, масло, яйца…
О: Да-да. А мы, девчонки, помнишь, приехали, такие «поварихи». И там начали учиться готовить, по кулинарной книжке. Потом весь народ собрался на гору – и мы тоже. Всё прекрасно отходили.
О: Еще флаг у нас был.
А: Флаг такой молдавский висел, двухцветный, красно-зеленый. Каждое утро было построение.
А: А я гонял Синельникова и Соловьева… Да, еще Соловьев был в «Молдове»! Синельников и Соловьев… выпивали. По вечерам. Бутылки забывали прятать, а я был начальником сборов и ходил их все время ругал.
О: Барчук пить запрещал. Дисциплина строгая была. А еще Поручик был, Бушков.
А: Поручик пил, да!

О: А вам рассказывали, что Поручик с собой таскал повсюду самовар? Даже под скалы брал. Такой настоящий — сапоговник, кочегарил!
А: Поручик — уникальный человек. Мы как-то не коллекционируем все эти смешные истории… Саталкина бы спросить. Он вам столько расскажет! Вообще оборжутся все. Дело в том, что, при воспоминаниях, любое событие обрастает какими-то нашими домыслами. И мы же верим в это, абсолютно верим. Иногда мы собираемся, Саталкин там, Пантелеев. Каждый рассказывает свою историю, мы смотрим на него: ты что, не было этого, я-то знаю, как было на самом деле! А Саталкин помнит, зараза, многое.
О: Даже те истории, в которых мы принимали участие, которые мы прекрасно знаем, когда начинает рассказывать Саталкин, мы просто падаем под стол, клянусь! Это так смешно, он с таким юмором все это рассказывает. И помнит!
А: Он помнит. Он про Поручика кучу историй знает.

ГК: Он там записывал что-то да?

А: Это Паша Трегубов вел дневники. У него есть дневники! Я как сейчас вижу, Паша сидит под Арчой с иглами в ушах, и пишет. Он тогда сильно болел, у него была страшная ангина и он в уши запуливал кучу иголок… в общем, это была иглотерапия. Наш доктор был иглотерапевт.
О: А когда был неонатолог, тот всех качал.
А: А Паша сидел и мы ему /с одесским прононсом/: «Паша, а ты что делаешь?». А он: «Мемуары пишу». У него, наверное, сохранились эти записки. Это ж как интересно! А врачи… В каждом лагере врача-альпиниста реаниматолога, хирурга найти было тяжело… Они были наперечет, а вот почему-то зубных врачей, рентгенологов, иглотерапевтов, гинекологов во всех экспедициях…
О: Их было!
А: Мне зуб рвали три человека! Гинеколог, иглотерапевт и рентгенолог, наш Слава. У нас был свой рентгенолог. Как его фамилия? Слава-Слава…

В хорошей компании. Фото из архива В. и Н. Козыревых

ГК: Недопака?

А: Да, точно! И они мне рвали зуб, передний, в Алае. Я помню, как они мне обезболивали. Они ж не знали, как обезболивать. Теоретически учили, но куда воткнуть иголку, они не знали, чтоб в нерв попасть. Они мне воткнули семь кубиков новокаина. Семь! А у меня болит, просто уже ушей не чувствую… Зуб болит? Болит! Уши болят? Нет. Можно было отрезать, у меня заморозило все. А они сидят – эти три гинеколога, и колют мне новокаин. Потом нашли лидокаин и вкололи еще его кубика четыре. Когда кололи, они проткнули мне нёбо иголкой, и я слышу, такая струя из шприца в нос мне бьет! В нос прямо. А я сказать же не могу, что-то хриплю, мол, ребята, нёбо мне проткнули! «Ну, случается…» В общем, они в конце концов, все мне заморозили, кроме зуба. И рвали мне зуб плоскогубцами. Меня все держали. Все держали и рвали. Так мне больно не было никогда.
О: А помнишь, как вы с Пашей, в Алае рвали зубы?
А: С Пашей… в Алае?

ГК: А, Паша рассказывал!

А: А! Когда я под румына косил!
О: Кишиневский марафон, да.
А: Это было вообще супер. Мы были под Ленина. И уже акклиматизация сработала, и уже можно было идти на вершину практически. Тут меня хватает зуб, а чо делать-то? Идти на гору нельзя, потому что он болит сильно. Вниз! Ну я побежал быстренько, там вертолет был: мужики, надо! А мужики — такие синяки русские. А раньше вертолетчики были только русские и только синяки. Другие не летали. Этим не доверяли, местным, а русский трезвый не полетит. А там вертолеты, они баранов возили… А в вертолете холодно, я одеваю на футболку шерстяную маечку. В Оше приземляемся, я к таксистам: «Ребята, зуб болит, есть у вас поликлиника?» «Канэщна, садысь!». Поликлиника. Захожу. «Здравствуйте. У меня зуб болит. У вас дежурный врач есть?» Там сидит какая-то… эээ… и говорит: «Нет. Вы иностранец (ну да, по роже видно). Мы не обслуживаем неместных, это городская поликлиника, а вам нужно в областную. Областная находится…» — и называет мне адрес. Но у меня — болит! Мне делать больше нечего и я не еду, естественно ни в никакую областную поликлинику, а пробегаю регистратуру, захожу в первый попавшийся кабинет. Очередь сидит, киргизы. А у меня вид: очки такие желтые, я их купил в Югославии. Представляешь, тогда — желтые очки! В каких-то джинсах, рюкзачок – цветной, майка – надета на футболку (а на футболке написано «Кишиневский марафон», но не видно). К иностранцам в то время отношение было – потрясающее. В Ош вообще никто не забредал, даже самый смелый, потому что – зачем? А тут иностранец! Я, естественно, без очереди прохожу (кругом киргизы смотрят), и думаю: ну что ж делать? И начинаю валять ваньку. Только ни на каком иностранном я двух слов связать не могу. И думаю – назовусь румыном, румынский точно в Оше никто не учил. «Добрий дэнь. Я из Руминия. Я плёхо говорить русский язик». Они – о! класс! Все бросают своих киргизов… А раньше ж в кабинетах было много кресел, это сейчас – один в кресле… Они ко мне подбежали ой, что, откуда, как? Я им показываю на рот. Они: зуб? Я: да-да, зюб! Они: оо!, киргиза согнали, меня посадили в кресло, собрались все, смотрят, и между собой (а я ж понимаю русский язык! А они этого не знают!): «Смотри, какие иностранцам коронки ставят… Мы так не умеем… Какие пломбы, какой материал хороший…» Я сижу и думаю: куда ж я попал? А уже поздно отступать. Видят — зуб. Они мне мастерски – укольчик – чик. Перестает все болеть, они: не болит? Я: нет. Они: пошли! Будем обедать, у нас обед. Гостеприимство! Я не могу отказаться, у меня же не болит. Вот. Заводят меня в чайхану… Представьте. Ош. Август месяц. 50 градусов жары. Чай, пиала, водка. Теплая. И — шерстяная маечка. Я тихо начинаю обливаться потом. Они: сними майку, я: не, мне хорошо, все нормально… Чокнулись, еще чокнулись. И они меня все расспрашивают: да, мы знаем, Румыния, Будапешт, мы знаем… Расспрашивают меня, а я пьяный, на жаре (я тогда еще квасил, еще мог это себе позволить), но помню: если я сейчас сниму майку и они увидят «кишиневский марафон», они ж мне все зубы выбьют! Оказывается, 3-5 минут можно поиграть дурачка. Но когда ты играешь часами! Я даже не предполагал, что это так тяжело! Во-первых, ты должен понимать, какие слова ты помнил, какие не помнил, когда ты «плёхо говорить по-рюсски»… Я как-то это дело выдержал, меня пьяного посадили в кресло. Выдернули зуб, положили на кушеточку спать. Я проспался, отдал им свои «бухарестские» адреса: приезжайте в гости, всех пригласил… и быстро-быстро, пока не догнали, в этой шерстяной маечке, мокрой от пота, убегаю.

Я добираюсь до базового лагеря и наблюдаю картину. Паша Трегубов идет навстречу и так вот держится за зуб. Я: Паш, что случилось? А он: у тебя все нормально? Я: да, все нормально, а у тебя что? Он: да зуб болит, не могу, сейчас машину буду искать и в Ош. Я: Паша, стой! Он: да-да-да, слушаю. Слушай меня внимательно! Ты приедешь в Ош, сядешь на такси, скажешь, чтоб тебя везли в областную поликлинику, понял? В областную! Да, понял-понял! И если хочешь, чтобы все было классно, скажи, что ты румын. Паша: понял, все, отстань! И ушел. Проходит дней пять-шесть, Паша приезжает и ржет в покатуху. Можете его расспросить. Он сел на такси, говорит: в поликлинику, в зубную. Таксист: харашо! И хоп – в городскую. А Паша помнит единственное – что надо прикидываться румыном. Открывает дверь, заходит туда и говорит: добрий дэнь, я плёхо говорить по-рюсски… Они бросают своих киргизов, моментально подбегают к нему, хватают и… Обед, теплая водка… Паша ржет и говорит: в конце уже у них стали закрадываться сомнения: Паша, а почему у тебя с Андреем такие русские имена? Он: да нет, у нас в Бухаресте всех так зовут. Приезжайте в гости! И всем дает адреса. В общем, это реальная история, ни капли не выдуманная. Когда экспедиция закончилась, мы спустились в Ош, там пиво, дыни, арбузы… А в Оше был базовый лагерь «Алай». И мы с Пашей в этом лагере сидели и за ворота не выходили. Мы просто элементарно боялись. Поймают, ну точно выбьют все зубы!

ГК: Киргизы что, такие страшные? Они ж, вроде, мирные?

Те самые желтые очки. Фото из архива В. и Н. Козыревых

А: Ага, мирные! Это был 89-й год. А в 91-ом там была резня, если вы помните, между киргизами и узбеками. В Оше. Там были жуткие беспорядки, тысячи убитых. Да вообще вот в Азии, иногда идешь по дикому ущелью со своим рюкзачком и – раз! – а навстречу идет «Абдулла» в халате, с винтовкой. Понимаешь? Как будто ты попал во времена Сухова.
А эта история, когда я чуть было не… Вообще тогда думал, что все, мне конец. Первый раз в жизни я так испугался, мне никогда в жизни так страшно не было. Я иду по ущелью на Тянь-Шане, иду на подход. А подходы длинные там, сутки надо идти, через перевал. Идешь по ущелью, совершенно дикое ущелье, даже тропа не видна. С камушка на камушек прыгаешь, болотце, кочки, прыгаешь-прыгаешь и тут тебя так – джжж! – насквозь пронизывает ужас: вместо кочки ты видишь голову. Человека! На которую ты хотел наступить. С белыми глазами, узкими, но белыми, потому что рожа черная – вся в грязи. Живая! Смотрит на тебя! Понимаешь?! В болоте – голова. Вот стоит голова в болоте смотрит на тебя. Ты знаешь, что ты прошел полдня, ни одной живой души, а тут голова живая. Поворачиваюсь – а там еще голова! И еще!

ГК: Что они там делали??

А: Они так лечатся!! Грязевые ванны! Они приходят со всей Киргизии — ну где-то там у них кони привязаны, далеко… Это такой ужас. Они вылезли, рассказали, что они здесь делают. Ужас был неимоверный. Такого неожиданного страха у меня не было никогда в жизни.

ЭМОЦИОНАЛЬНАЯ СОСТАВЛЯЮЩАЯ

ГК: Что для вас хорошая компания на восхождении?

О: Это люди, которые тебя понимают. Которые тебе нравятся. Когда весело, с шутками-прибаутками.

ГК: А для вас, Андрей, напарник – это что? Кто?

А: Ой, я даже не могу сказать, что такое идеальный напарник. Я не такой великий альпинист, чтобы похвастаться серьезными восхождениями или напарниками. Я очень хорошо ходил с Генкой Зозулей. Мне было очень комфортно. Я больше всего гор с Зозулей сходил за свою жизнь. Мы были близки по физической форме, мы были фанатично помешаны на этом деле и ходили очень хорошо. Я ведь был «скороспелкой». КМСа сделал за 6 лет, это очень быстро. Я был настоящий фанат, ни о чем другом не думал. Мне снился альпинизм! А потом, когда устроился в Госкомспорт, вообще, можно сказать, профессионалом стал.

ГК: А что вы там делали?

А: Работал. Деньги добывал для спорта. О, мы с Барчуком умели это делать. Бывало, что для других видов урезалось, но на альпинизм мы всегда выбивали.

ГК: Какие восхождения вспоминаются именно сейчас? Красивые, яркие, какие?

О: Мне? Пик Менделеевец на Тянь-Шане. Такая хорошая компания была…
А: Красивые не вспоминаются. Мне почему-то вспоминается 91-й год, Ленин. Такое – нехорошее было восхождение.
О: Некрасивое.
А: Очень некрасивое. Это мы тогда румынов вели. Вспоминаются-то не событийные вещи, вспоминаются больше эмоции. Событий было много, можно похихикать, можно всплакнуть. А эмоционально – это как иголка в сердце. И 91-й год очень сильно запомнился. Мне очень понравились вот последние года, когда я болтался на Москвина под пиком Коммунизма. Дело не в том, что «сходил – не сходил». Для меня сейчас уже все иначе. Я не сходил на гору – и для меня это никакого значения не имеет, совершенно никакого. Главное – себе потом сказать, что ты сделал все, что мог. И не уличить себя в том, что ты где-то смалодушничал. Вот это я четко знаю: я в последние года сделал все, что от меня зависело. И я от этого очень горд собой, своими достижениями. Пускай на Коммунизма я дошел только до плато, но я знал, что больше – невозможно. Меня это радует. Что я могу себе это сказать. Что больше я не мог сделать никак, просто никак.
О: А я вот сейчас подумала – почему сказала про пик Менделеевец. А ведь для того, чтобы сходить на него, я прошла по ущелью 55 километров от Пржевальска до метеостанции.
А: Одна!
О: Да. Я видела медвежьи следы. Шла вдоль реки и думала: если сейчас увижу медведя, что делать? Прыгнуть в реку? Нет, он умеет плавать! Залезть куда-то? В общем, я сейчас подумала, что, чтобы сходить, мне пришлось что-то такое сделать. А потом я одна добиралась домой из Пржевальска, не могла улететь, пыталась выбраться хоть куда – в Москву, Киев. Ничего не было. Я уже говорю: куда-нибудь! В Европу! И, помню, меня разбудили, посадили в самолет, сажают где-то в степи, на здании ничего не написано. Вижу лежит газета — «Актюбинская правда». Я спрашиваю: скажите, мы в Актюбинске? Да, мы в Актюбинске. А это где!? Вот так добиралась. Может быть, поэтому…

А: Поэтому! Эмоциональная составляющая и держится в мозгах. Успешных восхождений было много, они были разные,. Я запомнил, например, когда нас молнией било с Козыревым, Барчуком и Зозулей на Тянь-Шане. Я запомнил, как мы с Генкой ползли на вершину. Ему нужно было руководство троечное или двоечное, мы сидим на гребне, идет дождь, бьют молнии, я ему кричу: Гена, тебе нужно руководство, ты и ползи, снимай записку! И он пополз по-пластунски, метров 10-15 там было. Я не пошел, ну его нафиг. И это запомнилось. Какие-то такие вот, отрывочные вещи. Помню, как мы бегали с Генкой на пяти тысячах наперегонки по гребню. На Достоевского, маршрут дурацкий. Вышли на гребень, а с нами был Просянкин. Он говорит: я старый, вы сходите вдвоем. Оставили его в палатке и фррр – по гребню 4-Б, задолбанили. Вышли туда – а здоровья!! – по гребню бежали, кто быстрей на вершину забежит. Мозгов не было. Когда мы приехали в Безенги, тоже запомнилось, там был норматив – мы бежали 500 метров по вертикали. Выстроился весь лагерь и по секундомеру – побежали! Мы с Генкой прибежали первые! Из всего лагеря. Нам дали карт-бланш, мы 14 гор забульбенили за 30 дней. Народ на Межирги утром просыпался, инструктора, а мы сидим чай пьем. «Как?? Вы еще не вышли?» Мы раз — записку: а мы уже спустились! Мы вставали в час ночи и… Мы тогда первый разряд практически закрыли. А приехали с третьим. Там мы сдавали экзамен на первую 5-А, это тоже запомнилось. Сидели такие мастодонты альпинизма на стульчиках и смотрели, как ты там лезешь. Я лезу, надо колотить через каждые три метра – а некуда! А звук-то слышен, что я не бью. Ну кое-как долез и надо спускаться. Я станцию забил, Генке говорю, ты спускайся но веревку не нагружай… А как не нагружать? Там стена! А крюки никакие! Ну как-то сдали этот экзамен. Запоминаются такие эмоциональные вещи…

ГК: Барчук бы вам дал, если б узнал!

А: Барчук да. А вы знаете? Барчук, зараза, помнит все зацепки! Да! Вы спросите его про любой маршрут. Вот ты ходил на 5-Б Щуровского? Как там от третьей полки? Он тут же: там направо, 2,5 метра, там классная зацепка есть. Он помнит все! Память уникальная у человека. Он помнит все восхождения! Помнит все станции, все крючья, всё помнит! И еще в своих очках он может в горах такое увидеть! Куча народу, а он: о, наши идут. Никто не видит: да нет там никаких людей. Через полчаса появляются… Первый всегда четко видит.

ГК: Может, это он слышит?

А: Он просто знает, где люди должны появиться. У него ж опыт колоссальный. Барчук – умница.

УЧИТЕЛЬ

ГК: У Вас был учитель?

О: Если об учителях в альпинизме… То это наши Барчук, Соломонов… Череску…А: А как это – учитель? Учитель чего? Альпинизма?

ВЛ: Не обязательно. Жизни.

А: В жизни – был, да. «Начальник» был у меня. И у Оли тоже.

ГК: Начальник? Расскажите, если не секрет.

О: Да, это был уникальный человек. Андрей, давай ты рассказывай.
А: Как рассказывать? Я не смогу.
О: Ну, в нескольких словах тоже можно рассказать, Андрей. Это действительно был уникальный человек

ГК: Это который начальником «Артека» был?

О: Да, да. Евгений Васильев.
А: Вот он — он учитель, да. Он столько дал, что вряд ли кто-то еще… Система работы была построена такая… Мы попали в Школу пионерских работников (ШПР). Школа была основана в «Артеке» для подготовки вожатых. Я, двадцатилетний мальчишка, ничего не соображающий, попал в такие мощные жернова интеллектуальных монстров! Кручина, Васильев, Полозкова… Была такая «интеллектуальная кучка» мощнейших психологов. И там из тебя должны были вылепить другого человека. Грубо говоря. А чтобы вылепить другого, надо разрушить то, что было. Наносное. Весь опыт, который ты имел, все знания… Тебя начинают достаточно жестко убеждать, что ты никто, что ты ничто, что все твои представления о морали, о жизни, о твоей шкале ценностей, они – неверны. И когда этим занимаются не уличные, случайные люди, а супер-профессионалы супер-уровня, то… тебя, конечно, уничтожают полностью, а потом на развалинах выстраивают то, что они хотят. К сожалению это все потом, через много лет, понимаешь.

ГК: Сейчас Вы уже можете критически оценить, насколько успешными были их усилия?

На переднем плане — А. Барчук и А. Карпенко. Фото из архива В. и Н. Козыревых

А: Да. Я считаю, что успешными, конечно. Я, во всяком случае, правильно был сориентирован в жизни, мне так кажется. Да, Оля?
О: Конечно.

ГК: А как это — правильно?

А: Я знаю, что такое хорошо, что такое плохо.

ГК: Ого! А что это такое?

А: Что такое хорошо, что такое плохо?.. /пауза/ Есть много вещей, которые плохи сами по себе, есть – которые хороши сами по себе.

ГК: А например?

А: Вообще, об этом так не говорится!
О: Мне тоже кажется, что как только ты начинаешь об этом говорить, многое пропадает, упрощается.
А: Если ты начинаешь говорить о любви постоянно, смысл выхолащивается. Есть вещи, которые делать нельзя. И не надо объяснять, почему. Потому что нельзя и все. Так вот, если об учителе. В школе и потом в лагере достаточно жестко все это было, очень жестко. У нас даже выходить никуда не разрешали. Чтоб выйти в магазин, мы должны были писать заявление. Все мы должны были вариться в одном котле. Даже между сменами невозможно было уехать куда-то или общаться с другим кругом. Мы варились в одном котле под управлением Начальника. То, что нас разломали и создали из нас то, что они хотели, я понял достаточно быстро, как только сам начал работать с детьми, и понял, что, чтобы создать нормальный коллектив, мне нужно то же самое сделать с детьми. А дальше… Жизнь временного коллектива развивается по одним и тем же законам, будь то старики, дети, люди нашего возраста. И мы это научились понимать. Вот мы выезжаем куда-то, у нас сначала эйфория, мы все друг друга любим, все классно и хорошо, и погода хорошая и ботинки не жмут. Классика! На 4-й – 5-й день начинается переоценка ценностей: а этот не такой смешной, а этот не такой добрый.

ГК: Бывает и раньше и позже.

А: Это зависит от тех целей, которые ставит перед собой коллектив. Если он приезжает полежать на солнце, и погреть пузо, это может быть позже, а если у этого коллектива есть какая-то общественно значимая цель, то это происходит очень быстро. Потому что уже через пару дней все понимают, что мы этой цели не достигнем в той системе координат и взаимоотношений, которая возникла между нами. И начинается период конфликта, переоценки ценностей, переоценки звезд. Переоценка… Эх, я уже эту терминологию забыл. Ну, переоценка личностей как таковых, между собой, связей. Рвутся, появляются новые. Я хотел дружить с Олей, сегодня хочу с Андреем, потому что сегодня Андрей мне больше нравится, а Андрей со мной не хочет дружить, он хочет с тобой дружить, а ты хочешь со мной дружить, с Олей ты не хочешь дружить, она изгой, а лидер – Андрей. Потому что все хотят дружить с ним. Мне, как руководителю, не надо, чтоб лидером был Андрей, и мне нельзя, чтоб Оля была изгоем. Я должен статус Оли поднять. А его статус опустить, уравновесить это дело.
О: Все это делается.
А: Все это делается, под управлением грамотного…
О: Очень грамотного специалиста.
А: Ну не только в этом дело. Начальник мог очень многому научить. Это человек, который мог «держать» 400 человек… Четыреста! Например, посмотрели какой-то фильм и он начинает анализ этого фильма. Площадь, трибуна, 400 человек сидит. По теории, детскую психику можно 7-10, ну 12 минут держать во внимании. Потом она переключается. Рассыпается. Начальник говорит 40 минут – 40 минут тишина, муха летит…
О: И дети разных возрастов!
А: Да, от 9 до 17 лет — все сидят с открытым ртом.

ГК: Может, дети какие-то особенные?

А: Нет. Там были разные дети, какие угодно, и детдомовские смены, и иностранцы, самые разные. Начальник мог держать в оцепенении 400 человек 40 минут. Такого нигде не было.
О: А его лекции? Как он о фашизме рассказывал детям, маленьким детям!
А: 9-летним детям рассказывает о фашизме. Час! Дети сидят – не шелохнутся. Плачут, переживают. Магнетической силы был человек. Но это не за счет там… «ультразвука», а за счет интеллекта. Он был прекрасным психологом. Потрясающая школа, потрясающая. Школа, которую я всем советовал бы пройти с Начальником, но, к сожалению, он умер. Его уже нет… Все психологи, педагоги мира ошивались в нашем лагере. И Бенджамин Спок сидел, и Игорь Семенович Кон прятался за елками, наблюдал за детьми. Ну, сексолог советский. Он именно прятался за елками, такой маленький, в очёчках, и наблюдал, кто кого любит и как. Очень интересно! У Начальника такие были друзья по всему миру! Все монстры, и не только интеллектуальные – и искусства, и культуры… Иван Семенович Козловский, тенор знаменитый, приезжал на поклон к Васильеву. Козловскому было 80 лет, а он на поклон к Начальнику шел.

ГК: Чему он научил именно вас?

А: Он учил тебя, как правильно относиться… ну, к различным делам.

ГК: Вы сразу приняли его систему взглядов? Почему?

А: А ты ее принимал. Потому что… Он мог одним взглядом тебя просто убить. Мог похвалить так, что ты три дня потом бегал, как ужаленный. Хотя… он никогда никого не хвалил. Но… Он мог взглядом похвалить! Уникальный был человек… Потом Оля туда попала. Я когда приехал сюда, познакомился с Олей и, естественно стал об этом рассказывать. Оля сказала: тоже хочу! Она взяла и поехала. Летом, в силу того, что количество детей увеличивалось в два раза, брали студентов разных вузов на практику. И к вожатым-профессионалам приставляли студентов и они работали все вместе. И Оля сразу попала в «систему отношений».
О: Это было просто счастье для меня.
А: В систему отношений таких, которых вообще больше нигде нет!
О: Я хочу рассказать, как я добивалась этого… Я ведь не просто так взяла и приехала. Звонила, звонила… Я как раз защищала диплом и записалась первой в первый день, у меня была задача сдать скорее. И я Начальнику звоню: все, я сегодня защищаюсь с утра. Он: да? Ну ладно, вечером позвони мне, часов в 12. И я, значит, защитилась быстренько, и вечером начинаю звонить и – нету связи!.. Пытаюсь заказать, не дают!.. А у меня отец был тогда военным. Я: папа, давай!! Он – к какому-то оперативному дежурному, поднимает на ноги. Всё, дали по спецсвязи Крым, дали Васильева. Он: а, Оля, это ты? Я: да, я защитилась! Ну ладно, приезжай. Когда? Как купишь билет, так и приезжай. И так вот я туда попала.
А: И она попала в готовую систему весьма интересных взаимоотношений. Я, конечно, порассказывал много, но тем не менее попала она в такую ауру… Там такой распорядок дня был, что ты в 7 утра просыпаешься, в 8 – подъем детей, целый день работы с детьми, детей укладываешь в 11 спать и в 12 – в час ночи начинается совещание. И до 3-4 ночи идет совещание. В 4 часа ты приходишь и – бум. В 7 утра ты встал опять. Единственное, там была система быта такая хорошая, что мы не думали ни о чем бытовом. Все бытовые вопросы были решены. Новую рубашку утром надел, галстук завязал, шорты натянул… Ни стирать не надо было, ни убирать, нас кормили, полностью одевали… Мы не думали о быте вообще. Работай, только работай. Это было очень хорошо и очень удобно, хоть спали очень мало.

ГК: Эта школа как-то влияет на воспитание вашего ребенка?

А: /со смехом/ Нет, по-моему, нет. У нас по поводу собственного ребенка было одно правило – только собственным примером. Может, не всегда удачно. Мы ждем и надеемся на ее разумность и здравый смысл.
О: Все ждем и надеемся…
А: …когда же этот здравый смысл, разумность проявится.
О: Я понимаю, что, может быть, и надо было где-то построже, нажать, но… это потом уже понимаешь. А мы всё… на разумность уповаем.
А: Мы считаем, что она человек самостоятельный…
О: Так хотелось бы нам. Чтобы и нас так воспитывали, просто с уважением к нам относились. Иногда не получается почему-то, честно вам скажу.

ГК: А у Начальника были свои дети?

О: Тогда не было. Потом уже появился сын.
А: Да, такой «сын полка», его все воспитывали. Потом он стал чемпионом Украины по бальным танцам.
О: Я думаю, что он должен быть очень умным мальчишкой…
А: Там папа такой был. И мама! Тоже потрясная женщина.
О: Они очень рано умерли: сначала она, потом он…
А: Знаешь, Начальник нам тогда казался таким – достаточно взрослым человеком. А мы вот как-то с Олей сидели и я понял: я уже старше Начальника. В то время, когда мы работали там, Начальник был младше меня сегодняшнего. Но если б у меня было хотя бы вот столько мудрости от его…

ГК: А сказался ваш опыт пионерской работы на вашем взаимодействии с коллективами в альпинизме?

О: Конечно!
А: Ну, я же всегда был этим… организатором.
О: Он до сих пор…
А: Я до сих пор, когда попадаю в какой-то коллектив, любой, начинаю что-то организовывать. Бред, конечно! Вот, попал в «копатели» и – что меня дернуло? – уже собрал людей, а сам думаю, какого черта меня прет? – все копали и копают, а пришел Карпенко и давай: строить, встречи организовывать, легализовывать, какой-то союз копателей, общественную организацию… И думаю: нафиг мне это надо? И куда бы я ни попал, я начинаю все организовывать. Я ничего сделать с этим не могу.

НЕ ТОЛЬКО СПОРТСМЕНЫ…

А: …У нас в среде альпинизма в 70-80-е годы все время чувствовалась какая-то конфликтность…

ГК: С чем это было связано?

А: Я думаю, это связано с тем, что в альпинизм попадают не только спортсмены. Спортсмен по своему духу… В обычных видах спорта собираются спортсмены, которым важен результат, которым важно задавить соперника, важно быть лидером. В альпинизм попадают не только спортсмены. Но именно между спортсменами конфликты в альпинизме. У «неспортсменов» конфликтов нет, им нечего делить в этом альпинизме. Давайте вспомним, кто с кем конфликтовал. Конфликтовали действительно спортсмены: Барчук, Флоряну, Дитюк… Это люди, которые ставили перед собой серьезные спортивные цели. Афанасов ни с кем не конфликтовал, у него никаких спортивных целей, душа-человек. Карпенко тоже ни с кем не конфликтовал, ему это нафиг не надо, я не собирался быть чемпионом Молдавии, мне это как-то совершенно фиолетово до сих пор. Я не спортсмен, я не болею за футбол.

ГК: А Лавренко? Спортсмен! Но ни с кем не конфликтовал.

О: Лавренко – исключение.
А: Тоже одно время конфликтовал. Флоряну и Барчук – два самых великих спортсмена у нас, по мозгам. Они должны быть первыми. Оба – мастера спорта. Именно вот с этим связано. Основная масса тех, кто в альпинизме собирается — не спортсмены, им не важны первые места, им важна тусовка, важно любимое занятие, другие вещи. А у спортсменов очень сильно развита конфликтность.

ГК: Это неизбежно в любом виде спорта?

А: В других видах спорта собираются одни спортсмены. И там это само собой разумеется. У альпинизма в основе все-таки какое-то доброе, светлое начало лежит…/все смеются/. И поэтому конфликт настолько заметен. А что? Что главное в волейбольной секции? Выиграть, выиграть у этой команды, выиграть у той. Вот это их сплачивает. А в единоборствах, это ж страшное дело. В боксе, в борьбе – за кайф сломать нерастертое ухо кому-то…

ГК: А в альпинизме, по вашему мнению, действительно не задерживаются… не очень хорошие люди? Правду в песнях поют про «парня в горы бери»?

А: Правду, конечно. Ну вот, идет группа на гору, целый день идет на подход. Пришли на бивак. Все одинаково устали. Бум, упали. Но кому-то надо встать и пойти за водой. «Давайте попьем чаю». «Давайте!». И другой говорит: «Давайте». И все сидят. А есть люди, которые всегда встанут и пойдут. Вот – Лавренко. Всегда! Вне зависимости от того, устал он или не устал. Если кто-то умеет думать не только о себе, вот тот и остается.
А есть люди, которые никогда не пойдут. Вот они и не остаются в альпинизме. Вот такие люди и отсеиваются.

ГК: А как это происходит? Коллектив их выживает? Им дают понять, что «пора уже»?

А: А это в любом коллективе: если тебя не ценят, если ты чувствуешь свою ненужность, ты там никогда не останешься.

ГК: А как же «суперспортсмены»?

А: Чтоб стать суперспортсменом в альпинизме, надо пройти очень длительный этап. На этом предварительном этапе ты и отсеешься, ты не станешь суперспортсменом просто так. Я так думаю и даже убежден в этом, что люди отсеиваются, потому что они не востребованы. Их никогда не будут любить. Человек никогда не будет входить ни в какой коллектив, если ему там некомфортно, если его там не любят, не уважают.

ГК: А бывало такое, что коллектив изменял человека, который изначально был из тех, кто «не встанет»? Или все, кто остался, пришли уже с какой-то внутренней культурой?

А: Ну, над этим никто ж предметно не работал. Никому это, в общем-то, и не надо было. Всем нужна комфортность в коллективе, и если человек «выбивается из комфорта», нарушает комфорт всех, его начинают игнорировать, он неинтересен.

ГК: То есть педагогические задачи в альпинистских коллективах не ставились?

А: Нет. Проще пойти в школу работать. Там предметно эти задачи решаются.

ИДЕАЛЬНАЯ СИСТЕМА

ГК: Можете вы сейчас вообразить некую идеальную систему альпинизма, которая могла бы существовать в Молдавии при самых благоприятных условиях? Какой вы видите идеальную систему?

А: Идеальная система в масштабах Молдавии невозможна. Мы должны к кому-то «присоседиваться», лучше всего к России, к их нормативам, к их школам, к их альпинистским лагерям…

ГК: …И к неизбежной конфликтности внутри этой системы?

А: Я говорю об идеальной системе подготовки. Система подготовки начинает восстанавливаться в России, и школа спасателей есть, и инструкторов сейчас учат, и альплагеря худо-бедно заработали. Сами по себе мы ничего не можем завтра изобрести. Ну давайте изобретем свою разрядную систему, все станем мастерами спорта. И будем процветать…

ГК: Давайте рассмотрим идеальную альпинистскую систему в мировом масштабе? Чтоб вы могли без сомнений послать туда своих детей, близких?

А: Советская. Без сомнения. Строгая, жесткая, нормированная. И в выполнении разрядов, и поведенчески, и в знаниях. Это идеальная система! То, что я сейчас наблюдаю в горах, это для меня ужас. Я понимаю, где живу, и что творится со всеми, и что делают деньги, я все понимаю, но тут несколько другое… Люди пытаются заниматься спортивным альпинизмом, не имея даже базисных знаний! Этого нельзя допускать. Но запретить мы, к сожалению, не можем… Если бы Федерация альпинизма Молдавии вошла когда-нибудь в органику Федерации России, я был бы счастлив. Не сами по себе. Я вообще в этом не сомневаюсь. Сами по себе мы скатимся в никуда. Вариться в собственном соку нельзя, нужна подпитка снаружи, нужно выезжать, общаться с людьми, видя их подготовку, видя, где и как они этим занимаются. Без «фанатизма» – это невозможно.

ГК: Ольга, вы тоже так считаете? Советской системе нет альтернативы?

О: Ну, я другой не знаю. Мне кажется, что она хорошая. Может, не идеальная…
А: Она же была достаточно четко «градуирована»: до второго разряда и выше второго разряда. До второго разряда все делалось для того, чтоб там было больше романтики, смеха, гитар, палаток, женско-мужские коллективы и т.д. Выше второго разряда все это отрезалось и шел спортивный альпинизм. Хочешь заниматься романтикой, занимайся всю жизнь, будь разрядником, радуйся жизни, встречайся с людьми, путешествуй по всему миру, ходи на свои 4-А. Чего еще надо? А если ты уже хочешь заниматься серьезно, пожалуйста, забудь про гитары, романтику, разнополые составы…

ГК: Чего же в этом хорошего?

О: Ну это взгляд Андрея. Есть же еще и другие взгляды…
А: Какие взгляды!? Пойди на 5-Б с романтикой и гитарой, и с костерком — дрова с собой понеси!
О: Тем не менее, на сборы мы ездили и романтики там хватало. Там был и спорт и романтика.
А: Мы говорим о спорте! О структуре спортивного альпинизма. Я ж говорю, до второго разряда, пожалуйста, гуляй, как хочешь. Ты не встречала альпинисточек, которые приезжали в альплагерь на шпильках? Когда ловили кого-то с горящей путевкой? Если федерация не распространяла достаточное количество путевок, на следующий год давали меньше. Вот давали 40 путевок на Молдавию. Вот этот заболел, тот уехал на кумэтрию, все, не может ехать. Что делать? Путевка горит. Если мы все 40 путевок не отправим, на следующий год дадут 30. И всё, хватали первую попавшуюся девицу на улице: хочешь поехать отдохнуть на Кавказ? Вот тебе путевка на шару, бесплатная! Только билет себе купи, 27 рублей и поезжай.
О: Сами эти путевки впихивали.
А: И та одевалась: бальное платье, шпилечки – она поехала на Кавказ, в санаторий. Приезжает и тут – такую зеленую робу — бум на нее, трикони – шпох, палку железную в руки – иди в гору! Какую гору!? Такой ужас! Но – путевки не сокращали.

ЖИЗНЬ

ГК: Поговорим о книгах. Какие книги сформировали вас? Не обязательно, чтобы сейчас вы к ним относились так же, каждой книге свое время.

А: «Один день Ивана Денисовича». В 76-ом году… Недавно совсем я Гумилева прочитал, «Этногенез» его. Это тоже удар был для меня, ниже пояса. Потрясная книга.

ГК: А поэзия?

А: Ну да, было в свое время. Арсений Тарковский в свое время был очень сильным… ударом. Кто еще? Тарковский больнее всех… Бродский! Удар был, конечно. Когда открылся Бродский, это было что-то фантастическое.
О: А проза его!
А: Проза совершенно потрясающая, да. Рыдать хочется. А вообще, книги нас формируют каждый день. Мы сейчас пытаемся читать буддизм, увлекаемся, да.

ГК: Философией буддизма или книгами в «буддийском стиле»?

А: Философией, историей. Ну так, чтобы удар в голову. Каждый раз что-то ударяет. Носишься иногда, носишься с какой-то книжкой, балдеешь, всем пихаешь ее читать, и понять не можешь: как вам не интересно?! То же самое, музыка какая-то…
О: А вот еще был Гришковец! Вот это было потрясение.
А: Да, это было откровение какое-то. Гришковец – почему? Потому что я точно так же мыслю! У меня внутренний процесс происходит точно так же, как у него. Вообще ничем не отличается! И у меня еще внутренние интонации как у Гришковца. Ловят! Его невозможно читать, не слыша его голоса. Когда слышишь его голос и читаешь, это совсем другое… Конечно, он самоедством занимается. Конечно, его можно критиковать за… как это слово – забыл… ну, когда человек не комплексует, а… Мы ездили на концерт его. В Киев съездили, посмотрели, и, знаешь, что — показатель? Вот скоро приезжает Григорий Лепс в Кишинев. Вот стОит зайти и посмотреть в глаза людей, которые придут на его концерт. И посмотрите глаза людей, которые придут на концерт Бори Амамбаева. Вот и все! Мы зашли в зал киевский, мы увидели людей с такими чистыми хорошими глазами, с такими хорошими лицами…
О: Мы тоже сначала смотрели его на дисках, и были уже влюблены… И мы «за ним» поехали в Киев.
А: Например, для меня был откровением и Трофим. Совершенно потрясающие вещи! Такой запас доброты очень давно никто не нес. Откровением были Иваси для меня тоже. Это все проходящее, многое проходит, но… что-то остается. Я не скажу, что я сейчас там фанат Трофима или фанат Гришковца, но…

ВЛ: А что слушаете сейчас?

А: Сейчас, в машине? Трофима.
О: Я тоже Трофима. После концерта…
А: -…мы еще не отошли.

ГК: Что чаще вы слушаете, какую-то свою музыку или радио?

А: Мы передаем друг другу кассеты.
О: Не знаю, как ты, а я радио слушаю c удовольствием, особенно с утра. «Серебряный дождь», а там Соловьев или Володарский.
А: Ну, Соловьева можно слушать. А так, нельзя сказать, что есть какие-то… Вот знаешь, есть категория людей, я люблю об этом говорить, и не только людей, категория каких-то воспоминаний, которые очень хороши. Например, я знаю одного очень хорошего человека, я вспоминаю о нем и – улыбаюсь. Вот просто вспомнил, и улыбаюсь! Не потому, что у меня с ним что-то там связано, что-то хорошее. Просто образ! Я улыбаюсь от этого образа. Можно влезать глубже, понимать: откуда, что, куда, но есть такие люди. И, кстати, на этих людей никогда времени не хватает. И вот сейчас я вспомнил Гришковца и улыбнулся, мне приятно. Я вспомнил Трофима и улыбнулся, мне приятно. Я вспомнил Гумилева, и улыбнулся. Потому что… есть такое. Вот хочется побольше таких вот… воспоминаний. Но у нас никогда не хватает времени на них. Вот я проезжаю мимо Клима… От Клима я тоже улыбаюсь, не знаю почему. Помнишь, Оля, он зав. реанимацией? Я с ним не особо так близок, но проезжаю мимо Больницы скорой помощи и думаю: слушай, возьму-ка я ящик пива, зайду к Климу, дам ему пива… Бедолага, ну бедолага. Корову держит дома – зав реанимацией!

ГК: Классно!

А: И ослика. Ослика, чтоб возил детей. А корову – чтоб кормить семью! Он великолепный доктор, профи, настоящий профи. Реаниматолог. Вы понимаете, что такое реаниматолог. Не спит, не ест и все время на грани. Никто ему взяток не дает. Потому что ему труп привозят, он бежит в аптеку и за свою зарплату покупает лекарство, чтоб спасти этот труп. Вот проезжаешь мимо и думаешь: парень любит пиво, зайду к нему, он обрадуется, и мне будет хорошо. Но нет. Я не могу, у меня сейчас встреча с одним идиотом, сначала с ним разобраться, а потом – с Климом. Вот на Клима времени не хватает, а на идиота есть время. Идиот-то может подождать, а Клим не может. Но вспоминая, проезжая, я улыбаюсь, мне приятно. Поэтому такие вспышки в жизни, их много – вот Начальника вспомнил, и еще огромное количество людей, вообще в жизни, тьфу-тьфу-тьфу, везло на порядочных, хороших людей, как-то так сложилось. Огромное количество людей, которых я могу вспомнить и улыбнуться. Вот я Шелину улыбаюсь. Придурок! Ненормальный совершенно! Но я улыбаюсь, потому что он такой – своебразный и… хороший. Хотя я с ним ругаюсь каждый день. Сегодня орали друг на друга. Такие вот вещи, они должны в жизни присутствовать всегда. А когда их нет и тебе нечему улыбнуться, вспоминая что-либо или кого-либо, вот это уже грустно.

ГК: Еще вопрос совсем из другой области: какое у вас любимое блюдо?

А: Оля великолепно варит пельмени!! Она делает пельмени такие, что… Что умеет, то умеет! Так вкусно, что за ушами трещит.

ГК: Андрей, а Вы готовите?

А: Нет. Никогда.

ГК: А животные у вас дома есть?

А: Сейчас нет. Но у нас всегда были животные. У нас недавно умерла собака. Ирландский волкодав…
О: Нас ее смерть очень сильно зацепила. Не можем никак никого другого… А так, у нас всегда были какие-то собаки, смешные, потешные…
А: Собака – это ж еще и ответственность большая.
О: Она выглядела у нас как бомж. Натуральный! Шерсть пучками. Такая – соль с перцем. И – огромная-огромная. Мы ее однажды на скалы взяли…
А: Она даже гавкать не умела. Такая добрая была. Но огромная, просто огромная.
О: Очень добрая. Она любила всех, абсолютно всех, кто к нам приходил.

ГК: Что же это за волкодав?

О: Бабочек наш волкодав давил. Даже кошек не давил…
А: Она очень интеллигентная была. Она когда подходила к столу, голова доставала до середины стола – шея такая длинная…
О: Но не попрошайничала, не унижалась, всегда очень прилично себя вела. Мы как-то взяли ее на выставку, там все ее облаивали, она же огромная была.
А: А она даже голову не повернет посмотреть, кто там на нее гавкает… И какие-то люди все хотели ее потрогать: а она не укусит, спрашивали. Кончилось тем, что она лежала, ее трогали, а один мужчина сказал: красивей собаки я не видел в жизни! А когда она у нас побежала, она участвовала в заключительном шоу, дефиле, там и такие и сякие, а когда Манька наша побежала, она так красиво бегала…
А: Она из борзых…
О: …что все зааплодировали. Это было, действительно, так красиво! Длинные ноги, легкая-легкая…
А: Как стрела растягивается в воздухе! Она выше меня была ростом, выше меня! Она очень достойно себя вела, никакие тапки не грызла, ничего не портила. Чудо…

ГК: Если у вас есть время вечерами, что вы делаете?

А: Свободное время?.. Приходим с работы, смотрим телевизор, читаем… В субботу-воскресенье мы копаем.
О: А я еще вышиваю.

ГК: Крестиком?

А /смеясь/: И крестиком, и по-всякому. Оля всегда вышивает. С закрытыми глазами, завязанными руками, без иголки… Если честно, у нас дома полно вышивок, очень красивых.
О: Не полно, но есть.
А: Ну и пристрастились к копанию, крыша съехала. Очень интересно это оказалось и с удовольствием этим занимаемся. В любую погоду уже ездим. А так времени-то особо нет. Чтобы мы просидели субботу и воскресенье дома, такого не бывает. То эти треки тренировочные были, то полеты, сейчас это копание.

ГК: А дочка тоже этим увлекается?

О: Дочка? Нет. Наверное, потому что мы… такие. Она на нас только смотрит и удивляется, наверное: вот придурки.
А: Она нами гордится, мне так кажется. Хвастается перед своими подружками, они там обсуждают нас.
О: Ага. «Что твои делают? Дома сидят. А мои ненормальные – опять копают!»
А: У нее много всяких увлечений. Она сейчас пытается серьезно заниматься фотографией. Уже года три занимается. Снимает цветочки, птичек…

ГК: Получается?

А: Ну… мы же родители! Смотрим на ее фотографии, гордимся.

ПЕРЕД ЭВЕРЕСТОМ

А: А! Оля ж у нас еще ныряльщица знаменитая!
О: Хочу сказать, что ныряние, да простят меня все ныряльщики, ни в какое сравнение с альпинизмом по сложности не идет.
А: А сейчас они с тетками едут на сафари. Знаете, что это такое?
О: На неделю уходишь в открытое море на катере, и там ныряешь…
А: И на берег они не ездят.
О: С инструкторами, конечно. Что мне нравится, там тоже есть инструктора, как в альпинизме. Поначалу ты учишься, сдаешь экзамены – практику, теорию. И получаешь право нырять на глубину до 12 метров, потом до 30-ти…
А: Для меня это такой ужас: 30 метров! Я представляю – это ж 10-этажный дом, и туда надо еще нырнуть!
О: А, я вот что еще хотела сказать. Помните, мы рассказывали про Олега Струнина? Еще в те времена, когда про дайвинг никто из нас не слышал, он уже нырял. Без акваланга. Занимался подводным плаванием. И мне говорили: Олежка сказал, что там так же красиво, как в горах! Вот теперь и я знаю, что это. Там по-другому, конечно, видимость ограничена, но красота – такая!..
А: А осенью, может быть, Оля еще в Гималаи поедет.
О: Да, мы с Резедой хотим. Вот мы ездили уже в женской компании, очень понравилось.
А: Вообще, я понимаю. Когда тетки собираются, то… им классно!
О: Да, только что-то сил уже тех нет… Жалко…
А: Мне тоже себя жалко! Ножки тоненькие, ручки тоненькие, живот большой…
О: Мне не только жалко. У меня еще болят ножки. Колени болят.
А: А у меня еще ручки болят, и голова болит, и…

ГК: Так… И это все накануне отъезда на Эверест!

А: Не, ну я сейчас на самом деле нормально себя чувствую. 10 км бег, с рюкзаком. А завтра я иду на обследование. У меня, кстати, в прошлом году были очень плохие показатели, на удивление плохие. Это было после гриппа. Но сейчас я чувствую себя гораздо лучше.

ГК: Готовы?

А: Ну, Эверест это, конечно, авантюра еще та.

ГК: Какая ж мечта без авантюры?

А: Я бы не сказал, что я об этом мечтал всю жизнь. Я просто не мог тогда мечтать.
О: Не смел мечтать!
А: Тогда это было просто немыслимо. Но вот буквально три года назад я вдруг подумал: елки-палки, я ведь могу попробовать. Да, трудно: физически, организационно, финансово, но – реально!
О: В 82-ом или 83-ем году приезжал Бершов в Кишинев, привозил фильм с собой, рассказывал. А мы тогда были зеленые, учились в институте, занимались альпинизмом, пришли на эту встречу…
А: Тогда всех эверестовских ребят возили по всему Союзу и показывали народу. Это было грандиозное событие. Все восходители были награждены орденами, медалями…Книга была издана.

ГК: Ну еще бы! Первое советское восхождение и первое прохождение стены.

А: Да, и еще ночью. И гордились этим! И чего ты там делал ночью, а? Вот когда глупость выдают за геройство. С точки зрения нормального альпинизма – это идиотизм. Это ж надо было так безграмотно построить тактический план, чтоб ночью… А тут герои. Что у нас было еще такое геройское в советской истории, что совсем не являлось геройским? Вообще, много было таких залепух. Тот же «Челюскин» знаменитый, когда корабль потопили… Все герои, только непонятно, за что.

ГК: Вот приедете с Эвереста, мы вас послушаем…

/все смеются/А: Я тогда буду нарасхват.

ГК: В очередь запишемся. А Вы, Ольга, будете пресс-секретарем.

А: Встречать надо будет с оркестром.

ГК: Обязательно! Пригласим какой-нибудь бэнд, средства массовой дезинформации..

А: Все с микрофонами будут ходить, ага… Вот так. Слава приходит незаметно.
О: Ой, лишь бы все удалось…
А: Да бред, конечно…

ПРАВО СУДИТЬ

ГК: Андрей, а у вас есть какое-то свое отношение к понятию «чистый стиль» в альпинизме?

А: Да. Конечно. Во всем, в любом занятии человека есть чистый стиль и… грязный. Чем бы он ни занимался. В альпинизме – не надо пользоваться чужими крючьями. Это стыдно. Я до сих пор в этом убежден. Если ты хочешь сказать, что ты сделал гору, то пользоваться чужим крюком нельзя, даже как точкой опоры нельзя. Меня когда-то этому научили, я поверил и до сих пор в это верю. Неважно, что никто не увидит. Ты ж не для кого-то лезешь.

ГК: В высотном альпинизме сейчас все более модным становится легкий, альпийский стиль. Какова ваша позиция по этому вопросу?

Чем не Месснер? Фото из архива В. и Н. Козыревых

А: Очень простая. Идите куда угодно и как угодно. Доказывайте кому угодно, что хотите. Считать это чистым стилем, а долговременную осаду горы нет, я бы не стал. Это вопрос тактики. Многие сейчас критикуют провешивание веревок. Если ты считаешь, что это безопасно это доставляет удовольствие, да ради бога! Для кого ты это навешиваешь? Для кучи зрителей? Ты для себя это делаешь, для удовольствия. Не для того, чтоб кто-то потом оценил: так ты это прошел или не так. Ты сам знаешь, как ты это прошел. Никто тебе не вправе сказать, ты прошел чисто или нечисто. Ты сам это знаешь.
Другое дело – мораль в альпинизме. Вот это, вот это сделало большую подвижку в наше время. Не техника, не тактика, не стратегия, а мораль. Отчасти, мое решение пойти на Эверест связано с тем, что, в конце концов, я хочу увидеть своими глазами – каково это. Хотя я понимаю сейчас, что мы, сидя внизу, не имеем права рассуждать о морали человека, находящегося на высоте выше семи тысяч. Не имеем права! Как мы не имеем права рассуждать о морали древних римлян, которые… Это другое время, мировоззрение, ментальность, шкала ценностей. Это другое! Мы не можем сравнивать Мерседес и Мерседес-фуру. Это разные машины! И то же самое, разная совершенно ментальность человека, находящегося в базовом лагере и находящегося – там. Вот, «перешагнули через умирающего, через труп, не сделали что-то»… Это здесь считается нарушением морали. Там это не считается нарушением морали. Это страшно, да. Страшно то, что я говорю здесь. Но я знаю, что тот человек, который через меня перешагнет, будет прав.

ГК: Вы смогли бы сделать такой шаг?

А: Не знаю, не пробовал. Но все может быть. Потому что мозги – другие! Таблицу умножения мне очень трудно вспоминать на высоте семи тысяч.

ГК: Но это ж все-таки не таблица умножения…

А: Подбирать слова, составлять какие-то фразы, думать. Тяжело! Ты думаешь, размышляешь на уровне питекантропа. Ты на чувствах только работаешь. У тебя нет тех устоев моральных, которые ты имеешь здесь.

ГК: Когда вы двигаетесь на высоте, есть ли у вас какой-то прием, который помогает? Может, счет, песня, мотив?

А: Нет. Ничего такого нет. Когда очень тяжело, не до мотивов. Есть цель, ты ее видишь, ты ее чувствуешь, ощущаешь по времени, по тому участку, что ты прошел, двигаешься к ней и знаешь, что каждый твой шаг тебя к ней приближает. Когда я в прошлом году на Коммунизма больной был сильно, я задыхался, и одна мысль стучала в башке: вот я сейчас постою, пошатаюсь, и вот он камень, на который мне надо поставить ногу. Я сделаю этот шаг и буду на один шаг ближе к дому. Бамм – поставил ногу. Еще шаг – и я опять ближе к дому. Зомби! Мыслей — никаких. Это такой автопилот с одной навязчивой мыслью: шаг — и буду ближе к дому. Вообще, автопилот часто включается при больших нагрузках. Ты не ощущаешь пройденного расстояния, не понимаешь. Потому что в единицу времени мы знаем, сколько мы думаем. Вот я сейчас дойду до дерева и знаю, какой мыслительный процесс я сумею прогнать у себя в башке. Ни больше ни меньше: я так привык, я знаю. Но когда ты оглядываешься назад и видишь, что прошел час, а продумал только «мама мыла раму», и больше у тебя в мозге не было ничего…

ГК: Это дзен!

А: Это автопилот. И я его люблю! Потому что каждый шаг не бьет по башке. Тебе кажется, что ты прошел мало, а на самом деле – ого-го!

ГК: А мораль, она что, как-то связана со скоростью мышления?

А: В сложной ситуации ты начинаешь оценивать. Начинаешь вспоминать хорошие книжки, чему тебя учили в школе, как говорили: это нельзя! А тут этого нет. Тут простые инстинкты работают. И ты понимаешь только то, что если ты сейчас снимешь свой кислородный аппарат и отдашь ему, ты умрешь. Ты умрешь! У тебя шансов нет! Понимаете? Или я могу снять свои рукавицы и надеть на него. И я останусь без рук. Такие элементарные вещи, они в башке очень четко прочитываются.

ГК: Может быть, тогда правы те, кто ходит на высоту без кислорода? Если у тебя нет запаса сил, чтоб выжить там без дополнительного кислорода, может, не стоит и ходить?

А: Если ты идешь без кислорода, ты не сможешь дать кому-то кислород. Потому что у тебя его нет.

ГК: Возьмите историю того же Букреева…

А: Историй-то много. Я просто говорю, что нельзя об этом отсюда строго судить. Можно, конечно, оценивать…

ГК: Оценка может быть простой: если люди идут в такую зону, где мораль отсутствует, может быть, само восхождение — аморально?

А: Там ходит каждый сам по себе. Сам по себе. Ты идешь туда и знаешь: за тобой вертолет не прилетит, и спасотряд за тобой не пошлют. Ты идешь туда с полной ответственностью, не рассчитывая ни на кого. Это совершенно точно. И между прочим, вот эта вот мысль, она очень дисциплинирует, безумно дисциплинирует. Во всяком случае, меня. Я просчитываю, уж так просчитываю все. Молодой был, дурной, так не просчитывал. Оказывается, чем старее становишься, тем более трепетно относишься к жизни своей. Я думал наоборот, а на самом деле, нет.

ГК: Все-таки основная сложность моральной оценки возникает, когда речь идет о местах массовых восхождений. Когда человек идет в одиночку черт знает куда, он, действительно, ни на кого не полагается. Но здесь – десятки людей могут пройти мимо и – переступить. Вот в этом есть что-то… очень сомнительное. И если не осуждать, то рассуждать надо.

А: Рассуждать, может, и надо, но… Шансов-то нет. Реальных шансов нет.

ГК: А стыд? Совесть? Потом вернешься, вспомнишь…

А: Может быть. Я пока, тьфу-тьфу, ни через кого не переступал, и не собираюсь. Но я все равно не осуждаю тех людей, и не имею на это права, потому что я там не был и не знаю, что происходило на самом деле. Вот если я там буду, я смогу с полной ответственностью рассуждать об этом. А сейчас это только мои домыслы. И я хочу туда поехать и посмотреть. Мне это интересно, правда, потому что все эти досужие рассуждения, когда рассуждают люди, которые никогда не были на высоте… Я вижу, что они во многом не правы. Они не имеют права об этом рассуждать, потому что не знают, что это такое. Как можно осуждать солдата-«афганца», который сдался в плен моджахедам? Он струсил или просто не было другого выхода? Я не знаю ситуацию!

ГК: Ну, война — это все же другое. А скажем, что Вы скажете о человеке, который просто в горах, не на высоте, бросил напарника, потому что опасался за свою жизнь?

А: Это невозможно. Нас так воспитывали, что это сделать невозможно. Я сейчас говорю о высоте, где все нарушается. Все нарушается! Но если у тебя есть хоть какой-то шанс дотащить, нужно тащить. И мысли такой не будет – не тащить. У нормального человека мысли не возникнет – не тащить. Ну вот в прошлом году на Корженевской два человека погибли, я не мог пойти их искать. Честно. Я сидел тогда… Сначала поляк один пропал. Но поляки они с понтами, от помощи отказались, мы, мол, сами. А когда Володя пропал… Я его хорошо знал, потому что я его консультировал. Он ко мне подошел: вот, расскажите, как, что? В общем, чайник, не знал ничего. Я ему долго, часа два рассказывал про тактику, стратегию… Потому что в лагере безобразно вообще организована эта информативность, никто не информирует. Есть какой-то задрыпанный журнал 75-го года. Какие-то фотографии, сделанные «Сменой-8М», какой-то маршрут, красным карандашом нарисованный. То есть ужас! В общем, тактики нет никакой, стратегии – никакой. Вот эти ребята приезжают, которые сходили на Эльбрус или на пик Ленина… А это — не пик Ленина! Это совершенно другие горы! Просто порядок другой. И я этому Володе очень много рассказывал. Я тогда сидел на 5100, когда он пропал. Я понимал, что надо бы идти, но я, во-первых, знал, где он пропал, в каком месте – это стена, километровая стена. Если бы с этой стороны, то здесь, на выкате, его нашли бы. Там снег и все видно. Однозначно, он ушел на стену, на километровую стену. Метров на 400 ниже гребня там начинаются косые полки. В общем, надо было подняться на высоту 6700-6800, оттуда дюльферять 400 метров по стене до косых полок, чтоб посмотреть на его кровавые следы там, где он проскользнул. Всё! Какой смысл? Я не мог. Я понимал, что это бессмысленно. Потому что там пропасть негде – гребень. Его видели. Прошли ребята наши, он шел навстречу. «Все нормально? Все нормально». Пошли дальше. Через 20 минут оглянулись, его нет на гребне. Значит, вот на этом куске, на 6500, он и ушел. Понятно, где, но следов нет. Лед, переходящий в скалы стены. Так вот, с точки зрения морали, должен же был идти. Но – бессмысленно! Зачем мне идти и рисковать своей жизнью – 400 метров дюльферять до полок, а потом 600 метров дюльферять еще вниз…

ГК: А его нашли вообще?

А: Нет, не нашли! И искать никто не будет.

ГК: А может, он задержался? Может, висел?

А: Даже если логично, не с больными мозгами, просчитать: пока я дойду на 6800… Да через 20 минут он замерзнет. В неподвижном состоянии, на такой высоте, и явно он поломанный или без сознания. Иначе бы кричал. Идти и рисковать своей жизнью – бессмысленная вещь. Бессмысленная.

ГК: А спасатели там есть?

А: Нет. Там есть гиды в лагере, которые по своей квалификации второразрядники. Есть несколько мощный ребят, мастеров спорта, но они старые все. А «живые гиды» — это второразрядники, которые не имеют спасательной школы. И мы говорили тогда с Герасимовым по рации: вроде, казалось бы, ушел человек, видно, где и куда, но искать его смысла нет. И мы не пошли. И меня совесть за это ни капли не мучает. Есть вещи, которые можно просчитать. А когда у человека еще мозги не работают наверху, и он может все просчитать, и есть одни инстинкты, как можно его судить? Вот вы меня можете судить? Можете. Я был на 5100. Мне, грубо говоря, сутки надо было подниматься. Через сутки я мог быть на 6800. Даже раньше. Часов за 12 мог бы дойти, будучи здоровым, налегке, только с веревками. Можно было дойти. Но бессмысленно! И никто не переубедит меня в обратном. У меня совесть чиста. Жалко парня, конечно, я все понимаю, но…

ГК: Он сам, один шел?

А: Там все в одиночку ходят. Ну если два человека спали в одной палатке, встали, пошли в пределах видимости. У каждого свой темп. Участок там нехороший. И туда слинять можно и сюда линять километр. Вот поэтому посмотреть, что там, на высоте, происходит – для меня это важно. На такой высоте. Тогда я смогу судить. Для меня почему-то это важно, я не знаю, почему. Важно понять. Это большая часть того, ради чего я туда иду. Посмотреть, как я изменюсь, как изменится вообще все. Мировосприятие. Я знаю, как оно изменяется на семи тысячах, но не знаю, как на восьми. И еще, атмосфера же очень сильно влияет: окружение, разговоры, люди, действия, движения. Все же единым целым воспринимается. Интересно… Ох, что-то вы мне душу разбередили!..